МАРЧЕНКО Александр. КРЕМЕНЕЦ

  • Друк

Місто Кременець Тернопільської області

КРЕМЕНЕЦ

Моей матери

Город, в котором, может быть,
мы ещё поживём.
Город, в который едешь и
скатываешься потом.
Город, который, в горы
взойдя, обойдёшь сосново.
Только горами — гордый.
Только цветами — новый.

После пыли и грома,
что ни вдох — панацея
там, где Словацкий дома,
и Олизар в лицее.
Леность или усталость,
месяцев или суток...
Это ж сюда, бывало,
не декабристы, ну так... —
Словно чинить поломку,
будто мундиры в чистку:
«бывшие», — их потомки;
прошлые пианистки.

Место весны печальной,
бедности именитой, —
вечно провинциальный,
странно незнаменитый;
В летописи не метя,
он дремал, не печалясь.
Лишь по чужим-то детям
время и замечалось.
Окна с магнитофоном, —
мода с души воротит.
Можно уйти на Бону.
Или пойти напротив.
Что-то с горы скатилось.
Кто-то в траве — на камень...
Мы погуляем тихо,
слушая чью-то память.

Встречный рукою машет,
будто давно нас ищет;
и у спутника нашего,
здравствуясь, просит спичек
встречный. А тот, что с нами,
на вопрос: «Вы знакомы?»
скажет: «Конечно, знаю;
все тут к врачу такому-то...»
И, улыбнувшись взглядом
вслед тому, кто прикурит,
наш назовёт фамилию, —
так, как в регистратуре...
Шутки — белого света,
И печаль — голубого:
ведь из тех — не из этих
быть могла у любого!..
И понесу я вместе
с теми, иными вровень
той фамилии местной
этот нездешний профиль.

Вы говорите, вечность —
то, что до нас и с нами?
Вы говорите, светит?
Вы говорите, память?
Значит, в душе? под спудом?
в целости в изобилье?
Знаю, — как не забудут.
Вижу, — как не забыли.
Ты же попутен, встречный:
все ж ведь, — куда идём мы?
Памятен будешь — «вечно»:
кругом, в воде рождённым.
Так вот живёшь и ладишь:
кругом, рождённым в воду...
Старое польское кладбище.
Впрочем, уже — природа.
Что-то с горы скатилось.
Кто-то в траве — на камень...
Мы погуляем тихо,
слушая чью-то память.

Город вдали от станций,
адрес чужих идиллий.
Ах, из варшав и франций
сюда не спешить спешили —
эти седые франты,
этот скрипач из Бонна,
графики, коммерсанты...
даже одна примадонна!
Панский везли обычай.
И на грошовой квартире
то ли спалось забывчивей,
то ли дышалось шире.

Дом деревянностенный,
полметража — без пользы.
Город, в каком отец мой
умел говорить по-польски.
Каждое детство — счастье,
если не что-то более.
Был этот мальчик — мастер
в пуговичном футболе.
(Это игра запольская. —
Надо, чтоб стол был гладкий,
пуговицы чтоб скользкие,
и глазомер в порядке.)
На чемпиона дерзал он.
Ну, и в дворовом деле
был не последний хозяин
всего, что не стоит денег.
Правда, многое стоит.
Велосипед, к примеру.
Тот, что купили сыну
старого инженера.
Что за пампушек глупый!
Зря его папа кормит.
Как он щас в липу влупит!
Он и забыл про тормоз!
«Ну, что ты сидишь так косо.
Так ничего не выйдет.
Дай посмотреть, не бойся,
Пан инженер не видит;

Дай, покажу на спуске.
Там и подъём тяжёлый...»
Голь, ковбои-искусники
велосипеда чужого!
Все они были хваты
(лисы, шакалы, тигры!)
переиграть богатых
в их дорогие игры.
Короли-совладельцы
подфартовой минуты:
книг, самовольно взятых,
лыж, самодельно гнутых.
А фильмы какие, боже!
Ты и сейчас пошёл бы.
Десять-пятнадцаать грошей
стоил билет дешёвый.
Где бы подзаработать?
Где подвернуться кстати?
Может, еврей в субботу
за «прикурить» заплатит?
Каждый-то грошик — собран!
Каждый-то кадрик — стоном!
Первый кинематограф.
Первая — Карла Донар.
Груди, сомбреро, пули,
в прериях скачет банда...
А на соседнем стуле —
девочка с жёлтым бантом.
Отец — в сумасшедшем доме,
мать — на подённой службе...
Знаю. — А не знакома.
Как подойти — получше?
Долго решал, — как консул.
Но подошёл — как надо.
И сказал (для знакомства):
«А я, где твой папа, — знаю»...
Всякое детство — счастье,
если не что-то более.
Был этот мальчик мастером.
В пуговичном футболе.
. . . . . . .

Вот унесло, как ветром, —
жмурки, рогатки, санки.
Мы называем «ретро».
Там называлось «танго».
Время совсем не наше:
шлягер журчал теплее.
Вот моему папаше
дед мандолину склеил.
Выпросил у соседа:
на чердаке валялась.
Так в развалюхе деда
музыка появлялась.
Та мандолина — скрипкой.
Той развалюхи — нету.
Взгляд заблестит улыбкой
отражённого света.

Город, в котором, может быть,
мы ещё поживём.
Город, в который едешь и
скатываешься потом.
Город, который, в горы
взойдя, обойдёшь сосново.
Только горами — гордый.
Только цветами — новый.
Пойся, моя истома.
Верность, гуляй без цели
там, где Словацкий дома,
и Олизар в лицее,
где этот плющ на стенку,
где этот мёд от пуза,
где побывал Шевченко,
где ночевали музы,
где меня ждать могли бы,
где на Житомир — прямо,
где молодые липы,
и молодая мама.

Хочешь меня навеки?
Хочешь, тебе сыграю?
Miasto tęsknoty wielkiej,
miejsce małego raju.
Хочешь туда к закату?
Хочешь к тебе приеду?
Домики, музыканты,
вишни, велосипеды.

1987 Тернополь

Александр МАРЧЕНКО.

Примечания к стихам, из книги:

стр. 138 Густав Олизар — один из выдающихся людей, учившихся в Кременецком лицее; рассказывать о нём в кратких примечаниях не представляется возможным; тем, кому интересны декабристы, Мицкевич, Пушкин, Бальзак, Мария Волконская (Раевская), Словацкий и сам Олизар (кому свои стихи посвятили три классика), рекомендую доступную и хорошую книгу В.Тхоржевского «Портреты пером».
стр. 138 «бывшими», по ранне-советской традиции и до недавнего времени, называли выходцев из дворянских и иных семей, занимавших положениев дореволюционном обществе.
стр. 138 «прошлые пианистки» — в Кременце маме давала уроки фортепиано ученица Сергея Рахманинова, г-жа Чистосердова.
стр. 138 «можно уйти на Бону»... Бона — так называли и называют замковую гору, — одну из гор, окружающих Кременец.
стр. 139 «...фамилии местной ...нездешний профиль». — Кажется, фамилия доктора была Раевский.
стр. 139 «Шутки белого света и печаль — голубого». — На всякий случай, напоминаю шутникам, что слово «голубой» тогда везде (как сейчас ещё кое-где), кроме обозначения собственно цвета, применялось в контексте выражений о «голубой крови», т.е. об аристократах.
стр. 140 «игра запольская» — т.е. популярная «за Польши», во времена до 1939-го года.
стр. 141 «...за «прикурить» заплатит». — Некоторые евреи, строго соблюдавшие шаббат, даже зажигание спичек полагали для себя непозволительным в субботу трудом; именно, по субботам украинские мальчишки, из бедных, со спичками в кармане, подстерегали таких курящих евреев, чтобы дав им прикурить, заработать мелочь на редко доступное кино или мороженое.
стр. 141 грош — мелкая польская монета.
стр. 142 «...ночевали музы» — от известного выражения «муза не ночевала»; вот в Кременце и бывало совсем наоборот.
стр. 141 «Miasto tęsknoty wielkiej» (польск.) — «Город большой тоски». — От названия знаменитого альбома польского фотохудожника Генриха Германовича «Krzemieniec. Miasto wielkiej tęsknoty». Эти польские слова, уже безотносительно к альбому, довольно часто можно было слышать от людей довоенного поколения, в разговоре, где упоминался Кременец.
А следующая строка на польском («место маленького рая») — это уже авторская вольность.

Джерело:
поэт. сборник «Чудеса начинаются засветло».

[Інф.: 21.03.2010. Оновл.: 19.09.2012]